Вампиры на страницах русской классики
Женщина в белом
23 декабря 1863 года Федор Достоевский писал из Петербурга Ивану Тургеневу: «Если что в «Призраках» и можно бы покритиковать, так это то, что они не совсем вполне фантастичны. Еще бы больше надо. Тогда бы смелости больше было. У вас являющееся существо объяснено как упырь. По-моему бы не надо этого объяснения».
Повесть «Призраки» была опубликована в 1864 году в журнале братьев Достоевских «Эпоха». В первоначальном варианте повести Тургенев ясно дал понять, что Эллис — вампир: «…И я опять так повторяю: как можешь ты, без тела, без крови, любить меня?» — «У тебя есть кровь»,— промолвила моя спутница, и мне показалось, что она улыбнулась.
Герой повести томится бессонницей, да так сильно, что к нему является призрак — «белая женщина» по имени Эллис. Она признается герою в любви и убеждает отдаться ей, что тот по простоте душевной и делает. У Эллис и ее возлюбленного начинаются ночные свидания, во время которых они путешествуют по странам и эпохам — летают. Дело это утомительное, потому герой заметно чахнет. Его спутница тоже выглядит не очень здоровой: лицо Эллис «иссера-беловатое, полупрозрачное, с едва означенными тенями», а губы пахнут кровью. Развязка наступит, когда, налетавшись, оба героя рухнут на землю, что позволит толком рассмотреть призрачную гостью. На сомкнутых губах красавицы несчастный замечает алую пену. И догадывается, что этот тревожный признак не результат падения или усталости. Очнувшись, красавица страстно целует своего спутника, который бормочет о своих догадках. После этого инфернальная Эллис покидает героя. Тот заболевает, страшно худеет и желтеет, «как мертвец». Доктора решают: малокровие. И не ошибаются.
В книге «Граф Дракула: опыт описания» филологи Михаил Одесский и Татьяна Михайлова пишут, что образ вампирессы, пришедшей в мир погубить очередного мужчину, «вечно прекрасен и вечен в своей красоте. Контакт с ней всегда губителен, если только не удается ее вовремя опознать, разоблачить». Вампиресса не нападает на жертву ночью, действует ласково, даже нежно — как тургеневская Эллис, которая «целует» свою жертву на рассвете.
Происхождение видов
Наказывая своего персонажа встречей с дамой-кровососом, Тургенев ничего нового не изобрел. В художественной традиции европейской и русской литературы к 1860-м уже выстроился «вампирический шаблон». Но началось все гораздо раньше. И не в России. Но прежде чем изучать литературный портрет кровососа, разберемся, как он попал в литературу.
Воины Александра Македонского подвергаются нападению летучих мышей-кровососов. Эпизод из *Романа об Александре и его рыцарях* поэта Тома де Кента.
В этимологическом словаре Макса Фасмера со ссылкой на Владимира Даля сказано, что упырь — это «вампир, труп злого колдуна или ведьмы, который бродит ночью в образе волка или совы и убивает людей и животных. Чтобы избавиться от него, нужно разрыть его могилу и пробить труп колом».
Этимология слова «упырь» неясна. Некоторые считают, что оно означает «раздутый» (от крови жертв), другие полагают, что древняя форма этого слова значит «не преданный огню». Европейское слово «вампир» славянского происхождения.
В середине первого тысячелетия славянский «упырь», переселившись на европейскую почву, стал «вампиром». А примерно в XVIII веке это измененное русское слово снова вернулось в русский язык.
У вампира с упырем есть литературный «родственник» — «вурдалак». В мифологии «вурдалака» нет, есть «волколак». У древних индоевропейцев волко(д)лак— человек-волк, оборотень. Образ волколака часто смешивается с образами вампира или ведьмы: по украинским поверьям, «упыри нарождаются от блудной связи вовкулака или черта с ведьмой». Слово «вурдалак» русской литературе подарил Пушкин в 1835 году в цикле «Песни западных славян» — вольном переложении цикла баллад Проспера Мериме «Гузла». Вурдалак, как и упырь, и вампир,— мертвец, встающий из могилы и сосущий кровь живых людей.
Представления о мертвецах, сосущих по ночам кровь живых, были свойственны многим народам. Вампирами становились по разным причинам. Нередко это недолжным образом погребенные покойники, самоубийцы, колдуны.
Кадр из фильма *Носферату, симфония ужаса*. 1922 год.
Предания об оживших мертвецах генерировала Древняя Греция. Затем эти поверья распространились на Балканы, к восточным славянам, в Турцию, на Кавказ и в Поволжье. Впрочем, к приходу «ходячих мертвецов» все были более или менее готовы: вера в злонамеренных покойников, которые возвращаются в мир живых и строят козни, универсальна. Точно такими же универсальными становятся и гипотетические способы борьбы с кровососами: нужно вбить осиновый кол в его труп или могилу.
Обладают ли привлекательностью фольклорные кровососы? Скорее нет, это настоящая первозданная нечисть.
В книге лингвиста Елены Левкиевской «Мифы русского народа» сказано, что южные славяне часто представляют вампира раздутым, как мешок. Как правило, упырь является в облике конкретного умершего, одет он в ту же одежду, в какой был тот похоронен.
Его можно распознать по наличию хвоста, а по некоторым верованиям — по наросту под коленкой, скрывающему отверстие, через которое вылетает душа. По поверьям сербов, у кровососа огромные глаза, бескостное тело и острые крупные зубы: ничего приятного и уж тем более сексуально притягательного. Но зато как гламурно похорошел вампир стараниями литераторов романтической поры, превративших хтоническую жуть буквально в секс-символ.
«Или задумчивый Вампир»
В 1797 году Гете написал балладу «Коринфская невеста» о красавице, выпивающей кровь жениха. Европейские авторы как раз с интересом присматривались к сказочной традиции. Образ сладострастной хищницы прижился в литературе и стал развиваться. Подлинный дебют вампира как литературного героя состоялся не в поэзии, а в художественной прозе. Он связан с рождением готической прозы, пишет филолог Сергей Антонов в статье «Тонкая красная линия. Заметки о вампирической парадигме в западной литературе и культуре».
Титульная страница русского перевода повести *Вампир* Джона Полидори, опубликованного в 1828 году Петром Киреевским.
В 1819 году врач-секретарь лорда Байрона Джон Полидори опубликовал повесть «Вампир», позаимствовав замысел у Байрона и приписав ему текст. Скандал вышел оглушительный, но он не помешал автору ввести в мировую литературу новый тип героя-вампира: циничного, беспринципного, порочного денди-аристократа. Повестью зачитывались и в России.
Герой Полидори богат, хотя о его семье, как и о нем самом, никто ничего не знает. К чему рассеивать таинственность? Достаточно того, что автор прямо называет своего героя вампиром. Обаяние денди-монстра невероятно заинтересовало читателей и задало новый импульс для осмысления этого персонажа — эротический: денди, жаждущий крови невинных дев, заметно притягательнее фольклорного чудовища. В «Евгении Онегине» Пушкин упоминает «задумчивого Вампира» как кумира Татьяны Лариной.
Кровные узы
Таким образом, 1830-е Россия встретила укушенная модой на вампиров. Литература второго ряда особенно ярко это показала. Полузабытый писатель Николай Мельгунов, прочитав «Вампира» Полидори, в 1831 году отозвался жуткой повестью «Кто же он?». Ее демонический герой пусть и не выпивает кровь юной жертвы, но претендует на ее душу. Читателю предстоит самому найти ответ на вопрос героя: «Кто же этот Вашиадан? Злой дух, привидение, вампир, Мефистофель или все вместе?»
Кадр из фильма *Дракула*. 1992 год.
В России герой-вампир с самого начала подменяется «байроническим героем», причем трагедия часто соседствует с комедией.
Но вурдалаков Пушкина помнят гораздо лучше, чем Валериана Олина, опубликовавшего в 1833-м рассказ «Вампир». Это стилизованная под хронику история двух норманнских вождей. Умер один из них, и второй, Асмонд, повелел похоронить себя заживо рядом с товарищем. Когда вандалы спустя столетие решают ограбить склеп, они обнаружат окровавленного, но вполне живого Асмонда, который целый век в склепе бился с вампиром, которым оказался его покойный друг.
Вампиризм буквально вошел в моду. Читающие мужчины увлеченно «косплеили» холодность Вампира и тренировались в цинизме, дамы млели, литераторы продолжали всматриваться в фольклорную толщу. Так, украинские предания стали основой для вампирских сюжетов в «Вечере накануне Ивана Купала» Гоголя и «Киевских ведьм» Ореста Сомова.
Русская фантастика стремилась выстроить собственную фантастическую традицию, а не просто подражать европейской. Отсюда интерес к «корням», национальной мифологии, фольклору, обычаям «национальной старины» — и русской, и малороссийской. Например, лексикограф Владимир Даль, обрабатывая сказку об упыре и красавице Марусе из сборника Александра Афанасьева, определяет ее как «украинское предание». В сказке Маруся встречается с загадочным незнакомцем, который к ней сватается. Выследив парня, девушка видит, как суженый в церкви «мертвого жрет». У Даля сцена разыгрывается на погосте. Строго говоря, речь не столько об упыре, сколько о нечистом, защититься от которого можно святой водой и правдой. Маруся малодушно умалчивает об увиденном, нежить ее наказывает, а она, прельщенная чертом, не ценит истинное чувство любящего парня, что и подчеркивает Даль.
«Киевские ведьмы» Ореста Сомова были опубликованы в 1833 году под псевдонимом Порфирий Байский. В повести описана история казака Бурульбаша и его жены Катруси. После того как казак с ужасом раскрыл тайну отлучек Катруси, та с его согласия выпила кровь из его сердца. «Катруся припала к его сердцу, прильнула к нему губами; и между тем как Федор истаивал в неге какого-то роскошного усыпления, Катруся, ласкаясь, спросила у него: «Сладко ли так засыпать?» — Сладко!..— отвечал он чуть слышным лепетом — и уснул навеки». Любовь и смерть тесно переплетены — не об этом ли мечтают читать во все времена?
Когда твоя бабушка упырь
Постепенно в русской вампирической прозе наметились две линии — «европейская» (Алексей Толстой, Иван Тургенев и другие) и «фольклорно-славянская» (Николай Гоголь, Орест Сомов, Владимир Даль, Алексей Ремизов и прочие). И конечно, ничто не помешало этим линиям связать крепкий сюжетный узел.
Первая страница рассказа Алексея Толстого *Семья вурдалака*, опубликованного в журнале *Русский вестник* в 1884 году.
Соединить их сумел Алексей Толстой — родственник и литературный восприемник Антония Погорельского, переводчик баллады Гете «Коринфская невеста». «Семья вурдалака» Алексея Толстого 1839 года — своего рода продолжение одной из пушкинских «Песен западных славян»: история, приключившаяся в молодости с французским аристократом в сербской деревне. Старик в доме, где остановился герой, умирает и превращается в вурдалака, заражая все селение. Что интересно, повесть написана по-французски.
Интерес Алексея Константиновича к вампирам столь высок, что в 1841-м он пишет причудливую повесть «Упырь»: «Вы их, бог знает почему, называете вампирами, но <…> им настоящее русское название: упырь»,— горячится один из ее героев. Толстой под псевдонимом Краснорогский создал буквально программное «вампирическое произведение». Действие повести, выстроенной по канонам европейского готического романа, отсылает к мистике Гофмана, в ней многопланово переплетаются три сюжетные линии, объединенные темой родового проклятья, по которому «бабушка внучкину высосет кровь». Так бы и случилось, если бы любящий герой не решился противостоять силам зла, которые вознамерились погубить юную Дашу. Кровососы Толстого меньше всего похожи на клишированный образ демонического монстра: это не лощеные денди, а «старосветские помещики» — московская барыня бригадирша Сугробина и статский советник Теляев, имеющий неприятную привычку цокать языком.
Автор не просто русифицирует героя, но и включает «мертвого» в мир живых. Упыри разъезжают по балам и нюхают табак с донником: добро и зло тесно соседствуют, что осложняет борьбу с ними. Родовое проклятье, кровавое преступление, оживший портрет, невинная сирота, мрачный замок — Толстой бережно нанизывает бусины мотивов готического романа на сюжет своей повести, о которой лестно отзывались Виссарион Белинский и Владимир Соловьев.
Поцелуй Лилит
В первые годы ХХ века русский читатель знакомится с романом Брэма Стокера «Дракула» (1897). В основе — фигура кровожадного валашского воеводы Влада Дракулы, яркий квазифольклорный образ монстра.
Обложка первого издания романа Брэма Стокера *Дракула*, напечатанного в 1897 году.
Русская литература конца XIX — начала XX века с модой на мистику, тягу к смерти и потусторонним силам отозвалась вампирическими новеллами разной тональности. Это и стилизация русских сказок, как у Алексея Ремизова, и попытка реанимации жанра готического романа, как в новелле «Он» Александра Амфитеатрова. Но вампир нового поколения при всей своей инфернальности опрощается, получает вполне человеческую биографию, ассимилируется с живыми. У Амфитеатрова, например, вампиршей становится мещанка, чуждая какого бы то ни было аристократизма прежних литературных кровососов.
Русский вампир при некотором сексуальном экстремизме консервативнее своего европейского коллеги.
Женские вампирические образы парадоксально отражают эмансипацию: эмансипированная женщина подчас видится публике (и литераторам) как носительница хаоса, а то и посланница смерти. Так из страхов и комплексов возникает женщина-вамп — чувственная, притягательная и раскованная. Как, например, Сусанна Ротштейн из рассказа Чехова «Тина» (1886). Она не только разворачивает метафору «женщины-вампира» как сексуально хищного создания, погубительницы мужчин, но и вычленяет через образ кровососа множество антисемитских и антифеминистских штампов.
Страница из памфлета о Владе Цепеше, также именуемом Дракулой. 1499 год.
Федор Сологуб в 1909 году создает рассказ «Красногубая гостья». К молодому барину Варгольскому является экстравагантная молодая дама в черном. Гостья пугает и манит одновременно. Она без лишних вводных признается герою в любви, после чего страстно целует. Даму зовут Лидией, но она предпочитает имя Лилит (примечательно, вампиресса Сологуба носит ту же фамилию, что и героиня «Тины»).
Лидия обретает черты апокрифической Лилит — первой жены Адама, прародительницы демонов. Она соблазнительница, пьющая кровь. Лидия-Лилит магнетизирует ласками героя и произносит декадентские манифесты: «Любовь моя и смерть моя радостнее жизни и слаще яда». Вампиресса терзает героя поцелуями-укусами, оставляя жертву опустошенной, ломает его как личность. Дело бы кончилось печально, если бы не заступничество Творца. Вампиресса, посланница преисподней, претендуя на «несколько капель крови», собирается отнять душу Варгольского. В сочельник герой отказывает Лилит в любви — и Господь спасает его от домогательств. Человек беспомощен на фоне вечного противостояния света и тьмы, но, если он не забудет о Творце, за метафорической смертью может последовать воскрешение.
Любовь мертвой красавицы
Женские кровожадные демоны всегда существовали в фольклоре и в традициях разных народов (ламии, эмпузы и так далее). В литературной традиции смешались образы: мифической возлюбленной, демона-кровопийцы и восстающего из гроба покойника. Так из поверий и страхов родилась кровожадная красивая демоница, задача которой — склонить к опасному соитию живого мужчину.
Кадр из фильма *Ван Хельсинг*. 2004 год.
Слом веков — время тревоги и мыслей о смерти. Серебряный век, переосмысляя вопросы пола и сметая запреты, вспомнил об этом герое и вывел череду кровососущих героев своего времени. Александр Амфитеатров создает целую галерею вампиров обоего пола. В готической повести 1901 года «Он» инфернальный незнакомец (что интересно, отталкивающий, а не импозантный) губит юную дочь гетмана: бедняжку считают помешанной.
С безумием связана и история демонической Анны из рассказов «Киммерийская болезнь» и «История одного сумасшествия» того же автора. Мещанка Анна в прямом смысле крови не пьет, но «высасывает жизнь» своих жертв-мужчин. Амфитеатров порой иронически рассказывает о мучениях своих персонажей и подталкивает читателя решить, насколько Анна вампир. Формально законы жанра соблюдены: Анна является к юристу Дебрянскому, ведет себя несколько странно, но это не мешает герою увлечься ею. А та признается, что вообще-то она — мертвая: была любовницей прежнего хозяина квартиры, тот ее бросил, она застрелилась — и стала мстить. Дебрянский в итоге попадает в сумасшедший дом и о бывшей подруге говорит, что она «чувства гасит, сердце высушивает, мозги помрачает, вытягивает кровь из жил».
Метафора «живого мертвеца», затесавшегося среди живых, получает эротическое и философское наполнение в духе времени. В 1904 году выходит рассказ «История одного сумасшествия» — продолжение этой истории. Выясняется, что Анна — «ламия», а бороться с ней можно у психиатра, в кружке оккультистов или с помощью молитвы старца: новый век предлагает широкий спектр инструментов.
«Обычные люди»
Отношения вампира и его жертвы — союз палача и жертвы — дает повод для рефлексии и порой неожиданных выводов. Марина Цветаева в статье «Поэт о критике» пишет: «Я прочла у Афанасьева сказку «Упырь» и задумалась, почему Маруся, боявшаяся упыря, так упорно не сознавалась в ею виденном, зная, что назвать — спастись? Почему вместо да — нет? Страх? Но ведь от страха не только забираются в постель — и в окно выбрасываются. Нет, не страх. Пусть — и страх, но еще что-то. Страх и что? Когда мне говорят: сделай то-то и ты свободна, и я того-то не делаю, значит, я не очень хочу свободы, значит, мне несвобода — дороже. А что такое дорогая несвобода между людьми? Любовь. Маруся упыря любила, и потому не называла, и теряла, раз за разом, мать — брата — жизнь. Страсть и преступление, страсть и жертва…»
Кадр из фильма *Дракула*. 1931 год.
Вампир притягивает и отталкивает. Это чудовище, но порой «родное» — тоска по нему мешает жить. Но это и враг. Он — воплощение темной стороны человеческой души с пороками и тайными желаниями, которые отражаются в немигающих вампирских глазах как в зеркале. Могуществен, опасен и загадочен, вампир томится не просто голодом, он претендует на кровь и душу. Противостоять ему сложно. К тому же чудовище за века своего существования пообтесалось в мире людей. И не всегда просто понять: то ли упырь стал более человечен, то ли люди — более кровожадны.
Вампир продолжает жить на экране и в литературе, отзывается на имя Рома в романе Виктора Пелевина или гнездится в пионерлагере, как это задумал Алексей Иванов в «Пищеблоке». Сериальные кровососы из Смоленска заявляют: «Мы — это вы. Просто мы пьем кровь. В остальном мы обычные люди».
