Как воинствующие атеисты становятся христианами
Фото: "Старец Симеон и Анна узнают Господа в Иисусе", Рембрандт, 1627 г.
15 февраля православные отмечают праздник Сретения Господня. В переводе с церковнославянского «сретение» означает встречу, причем слово пишется с заглавной буквы, поскольку речь идет о главной Встрече человека — Встрече с Богом.
В основе праздника лежит вполне обыденное событие: по традиции на сороковой день после рождения Иисуса Мария и Иосиф приносят Младенца в храм для обряда посвящения Его Богу. А в Иерусалиме в то время жил старец Симеон — праведник, переводчик Священных текстов, человек рационального склада ума. Когда-то давно, задолго до рождения Богомладенца, прочитав у пророка Исайи, что Мессия родится от Девы, Симеон усомнился, что такое возможно. И решил исправить в пророчестве слово «Дева» на «жена» — женщина. Но тут Симеон был остановлен. Вот что пишет евангелист Лука: Симеону «было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, пока не увидит Христа Господня».
Жизнь в бесконечности, жизнь, не имеющая логического конца, как оказалось, может быть и не в радость. Евангелие дает понять: все эти долгие годы старец Симеон жил ожиданием Встречи с Мессией. Ожиданием Сретения.
И вот родители приносят Иисуса в Иерусалимский храм. Сюда, в тот же день, ведомый Божьим вдохновением, приходит и старец Симеон. В Сыне плотника из Назарета Симеон узнает Мессию, Спасителя, и берет Младенца на руки. Так и произошло Сретение — Встреча старца Симеона с Живым Богом. Встреча рационального ума с Тем, Кто выше и рациональности, и ума — с Творцом.
Удивительно, насколько разной бывает эта Встреча с Богом. Иногда как акт прозрение, чудо, помните, у Бориса Пастернака:
«Всю ночь читал я Твой Завет
И как от обморока ожил».
А кто-то, подобно старцу Симеону, движется к Встрече долгими годами. Один такой книжник, рационалист оставил нам предельно честную историю своего обращения. Чтоб вы не сомневались в рациональности ума Клайва Стейплза Льюиса, один пример.
1916 год, старший брат уже на фронте, в Англии все разговоры только о войне. Наш герой штудирует Гомера, Цицерона и Демосфена, совершенствуется в логике. «В ближайшем году мне предстояла армия, и даже более экспансивный человек, чем я, мог бы догадаться, что будущему пехотинцу надо быть не в своем уме, чтобы растрачивать нервы в раздумьях о своей послевоенной жизни, — чересчур вероятно, что этой жизни вообще не будет… Кому-нибудь может показаться неправдоподобным или бесстыдным мое нежелание думать о войне; могут сказать, что я бежал от реальности. Я же попросту заключил с этой реальностью сделку, я назначил ей встречу, я мысленно сказал своей стране: „Вот когда ты меня получишь, и не раньше. Убей меня в своих войнах, если так надо, а пока я буду жить своей жизнью. Тело отдам тебе, но не душу. Я готов сражаться, но не стану читать в газетах сводки о сражениях“.
Или вот описание чувств, когда девятнадцатилетнего второго лейтенанта легкой пехоты британской армии Клайва Льюиса ранило. „В тот миг, сразу после ранения, когда я перестал дышать (или мне так показалось), я подумал, что это — смерть. Я не испытывал ни страха, ни отваги и не видел для них причин; в моем мозгу звучала лишь сухая и четкая мысль; “Вот человек умирает», — столь же мало эмоциональная, как фраза из учебника". И дальше — вот уж удивительно! — Льюис объясняет, что впоследствии это переживание помогло ему легко принять Канта «в его разграничении феноменального и ноуменального Я». Согласитесь, не всякий, вспоминая свое ранение, способен размышлять о Канте. И уж, можете не сомневаться, ни единой мысли о Боге и «прочей мифологии» у Льюиса не возникало — слишком грязно, бессмысленно все вокруг.
У каждого свой путь к Богу. И Встреча с Ним у всех разная, потому что разные мы. Но, не лишая нас свободы выбора, Бог — Любовь ждет ответа от нас.
Скорее всего ощущение бессмысленной жестокости этого мира зародилось у Клайва в десять лет, когда умирала его мама. «Наступила ночь, я плохо себя чувствовал и плакал оттого что у меня болели зубы и голова, а мама не приходила. Не приходила потому, что заболела сама… А потом пришел плачущий отец и попытался сообщить мне то, что напуганная душа никак не могла постичь. У мамы был рак, он развивался как обычно: операция, мнимое выздоровление, возвращение недуга, мучительные боли и смерть…
Смерть мамы породила во мне то, что некоторые (но не я сам) назвали бы первым религиозным опытом. Когда болезнь признали безнадежной, я вспомнил, чему меня учили: молитва с верою должна исполниться. И вот я принялся волевым усилием вызывать в себе уверенность, что мои молитвы непременно будут услышаны; и я действительно поверил, что верю в это. Когда мама все же умерла, я стал добиваться чуда… Дело, видимо, в том, что убежденность, которую я возбуждал в себе, не имеет никакого отношения к вере. Я обращался к Богу (как я Его себе представлял) без любви, без почтения, даже без страха. В том чуде, которого я ждал, Бог должен был сыграть не роль Искупителя или Судьи, а роль волшебника: сделав то, что от Него требовалось, Он мог уйти. Мне и в голову не приходило, что та потрясающая близость к Богу, которой я добивался, связана еще с чем-то, кроме счастья нашей семьи», — напишет Льюис позже.
Смерть мамы, так и не оправившийся от горя пьющий отец, школы с их лицемерием и насилием, война — все это укрепляло чувство равнодушия мироздания и человеческой беспомощности.
«Как многие атеисты, я отдался вихрю противоречий. Я утверждал, что Бога нет, но проклинал Его именно за это. Еще больше Он прогневал меня, сотворив мир».
По счастью, тот же острый рациональный ум, что «мешал видеть очевидное», спасал от пагубного. В Оксфорде, где Льюис учился после войны, он, подобно многим, увлекся оккультизмом.
«Когда мой материализм несколько поколебался и появилось „а что, если“, я постарался насладиться привлекательной вероятностью того, что во Вселенной, кроме уютного материализма, порой встречается еще что-то… не знаю что… „непредставимое“! Но я ценю в опыте его честность: ошибайся сколько угодно, но не смей зажмуриваться — и ты увидишь сигнал об опасности, прежде чем зайдешь слишком далеко. Обманывайся сам, если хочешь, — чувства тебя не обманут. Покуда ты честно испытываешь вселенную, они тебя не подведут. Хотя раз уж ты боишься привидений, стоит держаться материализма, который их не признает».
Вот эта хирургическая честность к себе и была спасительна. И в отношении оккультизма — в своих книгах Льюис расскажет о страшных жертвах этой страсти. Но была эта строгая честность спасительна еще и потому, что называется она совестью, то есть голосом Бога в человеке. «Бог обращается к человеку шепотом Любви, а если он не услышан — голосом Совести. И если человек не слышит голоса совести — Бог обращается через рупор страданий», — скажет позже умудренный «защитник христианста» Клайв Стейплз Льюис.
В его жизни был и этот «рупор страданий». Но, поразительно, даже в самые тяжкие моменты Клайв Льюис создавал невероятно радостные книги. Правда, было это уже после Встречи. Как она произошла? Вполне обыденно: преподаватель Оксфорда ехал на втором этаже автобуса после беседы с друзьями — Джоном Р. Р. Толкином и Хьюго Дайсоном. Кстати, и старцу Симеону Бога поднесли не ангелы, люди!
В своей духовной автобиографии «Настигнут радостью» Льюис детально описывает этот свой выбор — сделать шаг навстречу Господу или забаррикадироваться за стеной «я сам». «Внезапно, без слов, некий факт предстал передо мной: я понял, что я отвергаю нечто, не желаю впустить. Что здесь и сейчас, в это мгновение, мне предоставляется свобода выбора: отворить дверь или оставить ее запертой. Я должен был сделать выбор в один миг, и этот выбор был самым свободным поступком за всю мою жизнь…
Теперь-то я понимал, что мои недавние попытки жить в соответствии со своей философией на самом деле были очередной попыткой выстроить стену. И то, что я обнаружил в себе за этой стеной, повергло меня в ужас: зверинец похоти, бедлам амбиций, детскую страхов, гарем взлелеянных ненавистей… Но уже чувствуя, что без Него никак, я все равно стремился отдалить Встречу. И вот в Троицын семестр 1929 года я сдался и признал: Господь есть Бог, опустился на колени и произнес молитву. В ту ночь я был самым угрюмым из всех неофитов Англии.
Тогда я еще не понимал того, что теперь столь явно сияет передо мной, — не видел, как смиренен Господь. Блудный сын хотя бы сам вернулся домой, но как мне воздать той Любви, что отворяет двери даже тому, кто озирается, куда бы удрать? Суровость Его добрее, чем наша мягкость, и, принуждая нас, Он дарует нам свободу».
