Фальсификация «Слова о полку Игореве»: как это было. Окончание
Начало тут. Более того, можно выдвинуть еще более смелое предположение: старец Иоиль был живым носителем того языка, на котором было написано «Слово». Тут нет никакой сенсации. Дело в том, что историческая лингвистика — это не наука, а КАК БЫ наука. Даже сам Зализняк признает, что «у гуманитария вообще нет возможности что-либо доказать в абсолютном смысле этого слова». То есть историческая лингвистика — наука, основанная на более или менее убедительных предположениях, причем особенно зыбки, а иногда и совершенно беспомощны предположения именно в исторической, а не лингвистиуческой составляющей этой дисциплины. Ведь чтобы выделить языковые особенности письменных источников определенной эпохи их надо для начала датировать, что является весьма сложной задачей, поскольку даты, тем паче, абсолютные, нечасто встречаются на древних бумагах и пергаментах, если речь не идет о летописании. Поэтому в ход идут крайне сомнительные методы, как например, стратиграфия или палеография.Скажем, знаменитые новгородские берестяные грамоты датируются почти исключительно стратиграфически, то есть «Датирование „Слова о полку Игореве“ в рамках Новой Хронологии» приходит к довольно нетривиальным выводам: «В соответствии с нашей реконструкцией этапов развития русского языка и заключения А. Зализняка (»в «Слове» есть такие отклонения от фонетических, орфографических и морфологических норм, которые в рукописях ХV — XVI веков встречаются только у писцов великорусского Северо-Запада и северной Белоруссии") можно сделать однозначный вывод. «Слово о полку Игореве» написано на литературном языке Северо-запада Руси, который сохранился до начала 19 века. Оно сфабриковано высококвалифицированным филологом, но не гением «равным по потенциалу совокупности десятков и сотен своих более поздних коллег» [Зализняк, 2008]. Ему не нужно было знать открытия лингвистов 19-20 веков правил развития языков. Он работал с еще живым письменным языком, который этим правилам полностью соответствовал".
Я при всем желании не могу понять, что за бред нес Зализняк про отклонение от фонетических норм (то есть отклонение в произношении) в тексте, но в целом, по мнению автора статьи, можно допустить, что Зализняк в принципе прав, говоря об особенностях текста, только ошибка в датировке подводит его к неверной трактовке отмеченных им особенностей. Может быть и так, конечно. Дело в том, что Северо-западная Русь окончательно вошла в состав Российской империи только в конце XVIII века, и потому письменный язык в Литве, развивался обособленно, и сохранил архаичные черты, от которых «имперский» русский уже избавился в ходе петровской языковой реформы 1708-1710 гг. и последующих бурных изменений. Более того следует развести понятия языка «официально-канцелярского», «служебно-церковного» и «народного письменного». Третья разновидность (на ней, по мнению Тюрина, и написано «Слово»), разумеется, будет гораздо более архаичнее первой, и потому документы одного времени сегодня легко могут быть отнесены к разным эпохам. Например, народный письменный язык XVIII века, известный нам по берестяным грамотам (на бересте писали вплоть до появления в XIX столетии дешевой бумаги) можно ошибочно опустить на пару столетий вглубь, ориентируясь на сходство орфографии с канцелярским языком того времени. Удивительного в том нет ничего, это в госучреждениях писцы были обучены по последней моде, а, например, в Сибири по «Грамматике Словенской» Мелетия Смотрицкого, многие крестьяне постигали грамоту вплоть до XIX века. Впрочем, и сегодня нелюдимые раскольники не признают школы и учат детей на дому по дедовским заветам. Дай современному филологу записку какого-нибудь столетнего старика, дожившего до наших дней сибиряка-старообрядца из глухой таежной деревни, он с уверенностью скажет, что это документ XVII века, в котором отчетливо прослеживается влияние западно-русской орфографии. Вот вам и люфт в 400 лет, вот и торжество исторической лингвистики над действительностью и здравым смыслом!
Впрочем, все вышесказанное, лишь присказка, а настоящий срыв покров и разрыв шаблона начнется сейчас. Попробуйте задать сами себе вопрос: а что, собственно, изучают Зализняк, ему подобные академики, доктора наук и прочие эксперты по «Слову», включая альтернативных новохронологов? По каким таким источникам они делают выводы о том, что «древнерусский» литературный памятник выполнен писцом XV-XVI вв, по какому тексту они выявляют «влияние южно-славянской орфографии» и делают прочие глубокомысленные выводы? Ведь объект для изучения ОТСУТСТВУЕТ! Да, смысл слова «отсутствует» надо понимать совершенно буквально. Нет ничего, что историки-лингвисты и лингвисты-историки могли бы исследовать, потому что реальная история «Слова о полку Игореве» начинается лишь в 1800 г. с издания печатной книги (мифологическая предыстория кратко рассмотрен выше) в московской Сенатской типографии. Ага, создатели специализированного сайта http://slovoopolku.ru так и пишут без всякого стеснения «Древнерусский оригинал 1800 года». Это, конечно, перл из разряда феерических, но, как ни парадоксально, сказано предельно честно.Давайте ознакомимся со статьей «Слово о полку Игореве» из авторитетной «Энциклопедии Брокгауза и Ефрона» 19011 г. выпуска. Курсивом выделен текст статьи, написанный П. Владимировым, жирным шрифтом даны мои комментарии.
Слово о Полку Игореве — единственный в своем роде драгоценный памятник древнейшей русской поэзии, как художественной, так и народной. Оно до сих пор остается не вполне разъясненным со стороны происхождения и текста.
Похвальная откровенность, в первых же строках признается сомнительное происхождение источника.
Рукопись С. сгорела в московском пожаре 1812 г.; осталось только первое издание С. под заглавием: «Ироическая песнь о походе на половцев удельного князя Новогорода-Северского Игоря Святославича» (М., 1800)
Итак, для Владимирова очевидно то, что потомки могут судить о литературном произведении только по книжному ПЕЧАТНОМУ изданию 1800 г.
Первое печатное известие об открытии С. явилось за границей, в гамбургском журнале «Spectateur du Nord» 1797 г. (октябрь). «Два года тому назад, — писал неизвестный автор статьи из России, — открыли в наших архивах отрывок поэмы под названием: „Песнь Игоревых воинов“, которую можно сравнить с лучшими Оссиановскими поэмами».
Ну вот, хоть что-то интересное. Если публикация в гамбургском журнале действительно имела место, то это дает хоть какой-то намек на дату обретения произведения — 1795 г. Обращает на себя внимание то, что здесь говорится об отрывке поэмы, хотя «Слово» есть цельное произведение без каких-то пропусков.
В «Историческом содержании песни», составляющем предисловие к изданию 1800 г., повторены почти те же самые выражения.
В предисловии сказано: «Любители российской словесности согласятся, что в сем оставшемся нам от минувших веков сочинении виден дух Оссианов; следовательно и наши древние герои имели своих бардов, воспевавших им хвалу». То ли Мусин-Пушкин организовал «утечку» за рубеж сведений о «Слове», то ли он позаимствовал хвалебный пассаж из гамбургского журнала, который каким-то образом попал ему в руки. Дело, как говорится, темное.
Издание 1800 г. появилось без всяких указаний на лиц, трудившихся над чтением памятника, над его переводом, его подстрочными объяснениями, преимущественно с исторической стороны, на основании «Российской истории» Татищева. Только на стр. VII предисловия, в примечании, замечено, между прочим: «Подлинная рукопись, по своему почерку весьма древняя, принадлежит издателю сего (гр. Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину), который, чрез старания и просьбы к знающим достаточно российский язык, доводил чрез несколько лет приложенный перевод до желанной ясности, и ныне по убеждению приятелей решился издать оный на свет».
Скромность украшает талант. Правда, скромность Мусина-Пушкина несколько настораживает. Например, он несколько лет избегал встречи с молодым историком Калайдовичем, пытавшимся разузнать о происхождении бесценного памятника «древнерусской литературы». Первая встреча коллег состоялась лишь в 1813 г., когда рукопись была утрачена. Смею предположить, что ранее граф избегал настырного любопытствующего юношу лишь потому, что опасался домогательств со стороны последнего лицезреть сам оригинал рукописи.
Открыв драгоценный памятник, гр. Мусин-Пушкин сообщил о нем знатокам палеографии — Малиновскому, Бантышу-Каменскому и другим — и, разобрав его, составил свой собственный список, в который ввел разделение слов, предложений, заглавные буквы и пр.
Минуточку! На каком основании Малиновский и Бантыш-Каменский объявлены палеографами? В той же энциклопедии в статье «Палеография» первым русским ученым, оставившим след в этой дисциплине назван профессор Измаил Иванович Срезневский, родившийся в 1812 г. Считается, что палиографией занимался этнограф Иван Иванович Носович, но и тому к моменту издания «Слово» было всего 12 лет. Кто-нибудь из осведомленных читателей осмелится назвать, какой вклад внесли Малиновский и Бантыш-Каменский в палеографию?
Непонятно так же что за «и другие», которые тоже якобы были оповещены Мусиным-Пушкиным о своей находке.
С этого списка, который постоянно исправлялся до выхода в свет издания 1800 г., были сделаны копии. Одну из таких копий гр. Мусин-Пушкин поднес имп. Екатерине II, и она дошла до нас.
Вот тут уже кое-что не сходится. Если верить гамбургскому журналу, найдено произведение в 1795 г. Далее, по словам самого издателя книги, несколько лет потребовалось для того, чтобы расшифровать древний текст и довести перевод до «желанной ясности». Так называемый «Екатерининский список» действительно имеется в наличии. Вот только принадлежать российской императрице он не мог, потому что она отошла в мир иной в 1796 г., следовательно, на расшифровку текста у нашей троицы было не несколько лет, а от силы несколько месяцев. Однако расхождения между «Екатерининским списком» и «отшлифованным за годы работы» текстом, по которому выполнено издание, довольно незначительны. Так что вполне допускаю, что «Екатерининский список» — утка, запущенная в оборот для придания произведению веса. Мол, высочайше одобрено, спорить не моги! Ведь найдена «Екатерининский список» была лишь в 1864 г. будто бы в папке, в которой лежали собственноручные записи императрицы. Не исключено, что список был положен в папку в течение 70 лет, что прошли с ее смерти. Ни
Сохранились еще переводы С. о Полку Игореве на русский язык с заменами о некоторых чтениях оригинала сравнительно с текстом, приготовленным для издания 1800 г. (так назыв. бумаги Малиновского, отчасти описанные Е. В. Барсовым в его труде о С. о Полку Игореве; другой перевод, с заметками по рукописи Импер. публичн. библ., описан в «Отчете Импер. Публ. Библ., за 1889 г.», СПб., 1893 г., стр. 143-144).
После потери оригинала С. о Полку Игореве явились сообщения о его особенностях со слов владельца и других очевидцев. Свидетельства эти противоречивы, так как никто не позаботился скопировать образчик письма рукописи, описать ее особенности.
Это как же так?!!! Целых два «палеографа» изучали бесценный в научном отношении памятник, и даже не сняли палеографические снимки? Почти 20 лет светила научной мысли имели в своем распоряжении первоисточник, и никто не озаботился самым элементарным — снять точную копию с довольно короткого текста, описать его характерные особенности.
Можно предполагать, что рукопись С. о Полку Игореве относилась в XVI в., писана была скорописью без разделения слов, с надстрочными буквами и не свободна была от описок, ошибок, а может быть, и от пропусков или от изменения первоначальных выражений: такова судьба всех позднейших списков древнерусских памятников литературы.
Что ни абзац, то перл! Это с какой такой радости скоропись XVI века выполнялась без разделения слов? То, что слова не всегда разделялись пробелами, это верно, но в таком случае разделителями являлись заглавные буквы.
Отсюда с самых первых пор изучения С. о Полку Игореве тянутся в научной литературе опыты более или менее удачных исправлений текста С. о Полку Игореве. Лучшие из них сделаны Дубенским в 1844 г., Тихонравовым в 1866-1888 гг., Огоновским в 1876 г., Потебней в 1878 г., Барсовым в 1887-1890 гг., Козловским в 1890 г.
Слово «исправления» в данном случае вводит читателя в заблуждение. Вот если бы оригинал произведения сохранился, то тогда можно было бы говорить о более или менее исправном переводе, но все последующие переводчики исправляли уже переложение Мусина-Пушкина, предполагая, что в данном случае имелось в виду в первоисточнике.
В С. немало затруднительных мест вследствие порчи текста. Почти каждое такое место не раз подвергалось истолкованиям. Самым прочным способом при толковании этих темных мест С. являются палеографические восстановления, напр. посредством гаплографии (объяснения Козловского в 1890 г.).
Опять двадцать пять! Первоисточник, если в нем и были порченные места, утрачен! Палеографические восстановления на каком материале делались? На книжном издании что ли? Так печатные материалы никогда не являлись предметом палеографии. Гаплография здесь вообще упомянута не к месту.
Подведем некоторый итог. В нашем распоряжении имеется ПЕЧАТНЫЙ текст ПЕРЕВОДА (транслитерированное переложение), выполненный Мусиным-Пушкиным якобы с некоего древнего текста, о котором нет никаких достоверных сведений: ни о его происхождении, ни о его утрате, ни о каких-либо особенностях. Имеются так же расходящиеся между собой рукописные списки произведения, однако выполнены они не с утраченного оригинала, а все с того же перевода Мусина-Пушкина, легшего в основу печатной книги. В дальнейшем все «исследователи палеографии» и «улучшатели» текста могли работать только с известным нам переводом, то есть в лучшем случае они могли заниматься реконструкцией исходного текста методом обратной транслитерации.
Ни в какие ворота не лезет наглость Зализняка, который усмотрел в ПЕЧАТНОМ издании конца XVIII столетия «сохранение древнерусской грамматики». На верхней картинке (кликабельна) текст первой публикации «Слова», в левой колонке — тот самый «древнерусский текст», который легко читается и ныне. Легко читается он потому, что выполнен русским гражданским шрифтом, введенным в оборот Петром Первым в ходе первой административной реформы русского языка. Правда, алфавит изменялся и после, пока не устоялся окончательно к середине XVIII века, и в таком виде просуществовал до 1918 г. Объясните мне, люди добрые, как гражданской азбукой без титлов, лигатур, надстрочных знаков, без архаичных букв (изначально кириллица имела 45 знаков, из которых треть ныне выпала из русского алфавита, а две новые буквы появились) мог передать особенности «древнерусской» грамматики?
Мне встречались упертые защитники древности «Слова», которые насмерть стояли на том, что в левой колонке изданной в 1800 г. книги есть именно текст утраченного первоисточника, в коем, дескать, трепетный к старине Мусин-Пушкин единственное, что сделал — разбил сплошной массив букв на слова и предложения, да ввел пунктуацию. Но, во-первых, никто из них не мог объяснить, на чем основана их святая вера, исходник-то отсутствует, и проверить невозможно. Во-вторых, если переводчики будто бы ставили цель максимально точно передать особенности исходного текста, то почему они не воспользовались церковно-славянской азбукой, благо, шрифт был доступен, а читать его мог любой образованный человек того времени?
Очевидно, что транслитерированный текст не может нести информации об орфографических особенностях оригинала. Вот вам элементарный пример:
Здесь дан в транслитерации современной кириллицей текст одного весьма известного произведения. Можете сказать хоть что-то об особенностях первоисточника, хотя бы определить век, в котором сделана запись, и выявить особенности орфографии — южно-славянская она, старобелорусская, московская или новгородская? Очевидно, что нет. Даже те, кто не поленился пошариться в Гугле и выяснили, о каком произведении идет речь, все равно не могут сказать, какой из множества списков, датированных с большим разбегом, имеющих различное происхождение, здесь транслитерирован. А Зализняк по такой же точно транслитерации 1800 г. выявил тончайшие особенности, будто бы присущие УТРАЧЕННОМУ и ЕДИНСТВЕННОМУ, не имеющему аналогов произведению. То есть Зализняк провел научное исследование, не имея объекта исследования, что полностью обесценивает его работу.
Какие из всего этого можно сделать выводы? Совершенно очевидно, что никаких достоверных сведений, указывающих на древнее происхождение «Слова о полку Игореве» нет, любые сведения об этом памятнике до 1800 г. носят мифический характер и проверке не поддаются. Имеющаяся в нашем распоряжении информация о первоисточнике, ежели подойти к анализу ее критически, указывает на подлог, и чем больше этой информации появляется задним числом, тем только крепче становится уверенность в мистификации. «Исследования» Зализняка являются набором сугубо умозрительных предположений, которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть, они логически бессвязны и характеризуются нудным переливанием из пустого в порожнее, терзанием совершенно третьестепенных деталей и многословным смакованием огрех его оппонентов. Зато автор явно счастлив тем, что все его умозаключения подогнаны под актуальные на данный момент каноны языкознания.
Например, он ссылается на некий священный для него закон Вакернагеля открывшего принцип, по которому в древних индоевропейских языках подчинялось расположение во фразе энклитик — безударных служебных слов. По его логике предполагаемый фальсификатор XVIII столетия не мог знать этого закона, выведенного лишь в последующем веке, и потому не мог состряпать фальшивку интуитивно, не нарушив этого закона. Но ведь писцы XVI века закона Вакернагеля тоже не знали, а писали, руководствуясь общепринятой нормой. Отсюда следует, что автор, знакомый с нормой, принятой в XVI столетии, вполне мог воспроизводить эту норму именно по наитию, а не реконструировать ее с помощью громоздких лингвистических теорий, которые еще не факт, что абсолютно истинны.
В любом случае, никакой лингвистический анализ не может быть признан независимым доказательством подлинности произведения, хотя Зализняк упорно пытается убедить нас в обратном. Ведь невозможно доказать подлинность протоколов Сионских мудрецов лишь на том основании, что в тексте нет орфографических ошибок?
Лингвистический анализ в принципе не может быть применен при доказывании подлинности текста. Это как с почерковедческой экспертизой: эксперт может сделать заключение о том, что, например, подпись на документе с высокой долей вероятности подделана, если им обнаружены характерные особенности, на то указующие; но то, что она подлинна, он утверждать не может ни при каких обстоятельствах. Графолог может лишь констатировать, что не находит признаков фальсификации. Причины же этого могут быть в том, что квалификация фальсификатора превосходит ожидания эксперта, либо эксперт проявил недостаточное усердие в работе.
Мораль сей басни такова: никогда не верьте «профессиональным» историкам на слово, всегда проверяйте то, что они вещают. Как видите, это совершенно нетрудно сделать, чтобы увидеть грубейшие манипуляции в их «научной» методологии и выявить вопиющую нечистоплотность при работе с фактологическим материалом, суть которой обычно сводится к упорному игнорированию фактов, противоречащих господствующему в текущий момент догмату, и раздуванию тех, что каким-то образом вписываются в их концепцию.
Что же до «Слова», то сказать можно только одно: критериям исторического источника это произведение не обладает ни в малейшей степени, а его литературные качества, какими бы превосходными они не были, никоим образом не компенсируют сомнительность его происхождение.
