Дух голубого огня

Полночь. Какой тревожный сегодня свет луны! Она дышит, шепчет, зовет… Сон старого человека чуток, а теперь я совсем не могу уснуть… Этот свет знакомый, голубой. Не луны и звезд… Значит, настала пора… Давно я ждал этого часа. Наконец-то могу рассказать о нем.

Брат мой — шаман. Теперь я могу сказать об этом с гордостью. Но тогда, если б узнали, живьем сожрали, как духи — прожоры, — такая власть была, чуть ли не все срубала под корень. А я должен был выжить, чтобы поведать о нем. Дух его должен остаться здесь, на срединной земле, среди людей, ведь он всегда был с ними, в беде, болезнях, старался помочь во всем…

Бремя прожитого свалило меня, подобно медведю. В горести и тоске я ушел в тайгу, долгие годы жил один, как угрюмый лесной филин, даже семьей не обзавелся,- зачем давить людей своей тоской? Но даже лютые морозы отступают, когда приходит на то срок. И я вернулся к людям. Поселился на отшибе в заброшенной юрте, прогнал поселившихся там духов запустения и уныния, разжег огонь в полу обвалившемся камельке… Да, люди были правы, что сперва смотрели на меня косо, человек не должен быть один. Долгое одиночество иссушает, съедает на корню, оставляя лишь черную горечь. Но теперь ко мне заходит Тоттой, внук старой Аленчи. Как — то я зашел в одну семью, живущую неподалеку, за спичками и у камелька увидел его. Он лежал на нарах, покрытых облезлой оленьей шкурой, и зачарованно смотрел на огонь. Тусклый свет его глаз говорил о болезни долгой и затяжной. И я принес ему сало медвежье. Пред тем я попросил духа медведя вместе с плотью, куском сала, передать недужному свой могучий бесстрашный дух. И Тоттой скоро поднялся. С тех он стал часто заходить ко мне. Теперь я тоже могу рассказать ему о брате.

В ночь, когда родился Уйбаан, бушевала метель, колючие вихри гуляли и в темной юрте. Это лютовал злобный завистливый дух. Он уже тогда пытался захватить еще не родившийся кут — душу брата, знал, верно, что с приходом его в срединный мир власть черная уменьшится. Мать сгорала, но не отступила перед болью. Рожала в муках одна, звала мужа, ушедшего на охоту. Из последних сил взмолилась духу огня. Пламя едва тлело, камелек остывал. Но в отчаянном крике огонь взлетел, взметнувшись, вспыхнул. Искра против ветра прямо к матери устремилась. И бедняжка благополучно разрешилась. Но она долго не прожила. Черный дух тот не отступал, все мучил ее, требовал кут — душу моего брата. Мать отстояла его — собой пожертвовала, отдала взамен свое теплое дыхание.

В лунную ночь я люблю сидеть у ее могилы под светлой березой, что как лучина тихо горит на пригорке и шепчет, что надо смириться.

Суровы законы тайги. Духи даруют и духи отнимают. Они ненасытны, всегда требуют жертв. Но им не подвластны воля человека, его огненное сердце.

Мы остались одни, одни в таежной глухомани, среди волков, медведей, в угрюмых елях и соснах, стылых озерах, болотах, в камышах и корягах — логове таежных духов. Эти духи, милосердные и коварные, окружали нас, оберегали, порой жестоко учили. Их присутствие мы чуяли повсюду: в говоре огня и дыхании ветра, шепоте звезд и вздохах луны. Мы им поклонялись, старались не обидеть, доверяли как друзьям.

Отец наш был ловким, удачливым охотником. Он часто подолгу пропадал в тайге, никогда без добычи домой не возвращался. Мы же были еще малыми и не могли помогать ему в извечной борьбе за жизнь. Оставались одни, в тихой лачуге, едва пригодной для жилья. Но там нам было хорошо. Ведь здесь жила наша мать. Она слабеющими руками вырезала нам игрушки из дерева — зверей, корову. Кыстару, кормившую нас молоком, потом задрали волки. Она, оставшись, как мы, без матери, долго бродила неприкаянно вокруг жилища, тоскливо мычала бедняга. А потом исчезла. Отец, поседевший от горя, нашел ее возле болот. Говорили, что она сдохла, провалилась в яму, зацепившись за корягу. Нет, она умерла от тоски. Отец, потеряв мать, долго горевал, не ходил на охоту. Склонив седую голову, он сидел возле потухшего огня, весь погруженный в воспоминанья. А мы в угол забились на холодной лежанке, испуганно таращились на него. На подворье зловеще каркали вороны, черные тени бесшумно пробирались в дом, ветер злорадно хохотал за окном.

Однажды брат испуганно вскрикнул, очнувшись от тяжкого сна. Когтистую лапу увидел он — выставила когти, алчно тянется к нему. Он забился птицей, попавшей в силки. Тогда отец поднялся, точно отгоняя кого-то, стремительно вышел из юрты. Мне запомнилось его лицо, суровое, с надломленными морщинами, полное отчаянной решимости противостоять судьбе.

В тот вечер он принес домой медвежью лапу и много свежего мяса. Страшно усталый, но довольный, точно победил в схватке свирепого зверя. Он ничего не сказал нам об этом. Только руки его — жаркие, израненные, кровоточащие, что гордо подали нам медвежью лапу с грозно выставленными когтями, говорили о поединке, суровом и беспощадном. С тех пор эта лапа, как верная тень, всегда с нами. Защищала от болезней и бед, отгоняла злых духов, служила подушкой, когда мы, устав от игр, засыпали на полу в окруженье игрушек — заячьих черепков, челюстей волка и рыси, согревала в холод, навевала сны, где мы были могучими и бесстрашными, как отец. С такой лапой, с такими игрушками мы не боялись злых духов, похищающих детей. Я рычал, подражая медведю — играл, брат завывал совсем как волк. Причем вой был таким тоскливым, жалостливым, что становилось не по себе. В тот вечер голос его был особенно горьким, точно в нем отразилась вся тоска наша по ушедшей матери. Сдавило предчувствие. Мурашки по спине побежали. Вспомнил мать. Если б она сейчас была рядом! Я почуял, что скоро останусь один, один, надвигается нечто странное, грозное, что отдалит меня от брата. Вцепился в него. Вдруг в дверь кто-то властно постучал. В тайге всегда бывает это самое — «вдруг» — вдруг медведь, вдруг рысь или шальной охотник. Мы всегда были готовы к этому. Но теперь… «Не открывай», — прошептал я, одной рукой сжимая руку брата, другой лапу медведя. В сдавившей тишине прокаркал ворон. Огонь в камельке взметнулся, сердито затрещал. Брат выхватил из огня тлеющее полено, изготовился, лицо стало грозным, решительным, как тогда у отца перед схваткой. Снова раздался стук, да такой сильный, что земля с потолка посыпалась. Я оцепенел. А брат подскочил, решительно распахнул дверь. Там на середине двора, заросшего бурьяном, светился шар — голубой. Он колыхался, шипел, разбрызгивая искры — красные, зеленые, голубые, точно осколки радуги. При этом в глубине его вспыхивали странные образы — людей, зверей, птиц. Они плавно двигались по светящемуся кругу, в середине — жгучий огонь — пронзительное око, видит все, насквозь, и держит, не отпуская. Мы застыли. А он, точно изучив нас, разгорелся, засверкал и — прямо к нам! Я закричал, перепугался страшно. А брат заслонил меня и бросил в него полено. Что тут началось! Шар взорвался, разлетелся на тысячи сверкающих молний — заметались, завихрились огненные змеи, черные вихри, и мощный удар отшвырнул нас во тьму…

Очнулись мы у остывающего камелька, ноги были укрыты пеплом, голова, руки, ноги, все тело ныли, точно побил кто. А вокруг горький запах пожарища, паленой шерсти и ощущение тяжести. Брат, тихо вскрикнув, медленно поднялся. Бледный, глаза лихорадочно горят, смотрит, как слепой — прозревший и шепчет, шепчет:

— Брат, брат, ты видишь, слышишь?!

— Что, что?! — кричал я. Но он не слышит, бродит как во сне. Вдруг остановился, удивленно вскрикнул:

-Смотри! Смотри! Отец свалил матерого медведя! Одним выстрелом!

Я рассердился, затормошил его — чего разыгрывает?! Что все это значит?! Но он видел только то — другое. «У, медведь какой! Матерый зверина! Черный, с белым ошейником! Здорово! И такого одним выстрелом! Да, наш отец настоящий охотник! Какой сегодня будет ужин сэбэрин, похлебка из внутренностей! Жирный, жирный! Вкусный, вкусный!» Так и получилось. Вечером отец на трех вьючных оленях привез свежее мясо. Шкура медведя оказалась черной, с белым ошейником. Я ошарашено посмотрел на брата. Он ухмыльнулся, гордо вскинул голову. Я все, что произошло, рассказал отцу. Он выслушал молча, опустив седую голову. «Духи даруют и духи отнимают». Он еще хотел что-то сказать, но испытующе посмотрел на нас, подошел к огню. Выбрал самые лучшие куски, с мольбой преподнес и заговорил слова старинного заклинания. Я не разобрал слов, но мощная сила их захватила нас, точно подняла на крыльях. Пламя взвилось, зашипело, засверкало. Отец отшатнулся, глухо простонал, опустился на обрубленный ствол сосны. Брат молча сел рядом. «Не бойся, отец, я справлюсь», — проговорил он. Отец поднял к нему потемневший взор:

— Духи всегда требуют жертв, ты знаешь это?

— Это не жертва — дар! — возбужденно ответил брат и начал рассказывать, что видит, что слышит. Отец остановил его одним жестом руки, приложенной к сердцу:

— Вот что наш дар, — ответил он и молча вышел. Больше об этом они ничего не говорили по молчаливому соглашению. И я, как ни старался — так хотел понять — не мог вызвать на откровенный разговор, не мог. Верно, тайна есть тайна, не многим доступна она.

Отец стал прислушиваться к словам брата, его советам. Брат укажет место охоты — идет туда и непременно домой с богатой добычей возвратится. Сытно было, мясо вдоволь, но не спокойно. Однажды к нам зашел молодой охотник. Рассказчик презанятный, шутки- прибаутки так и сыплет, истории, воспоминания разные. А брат молча смотрел куда-то. Я сказал ему, когда гость ушел:

— Ты чего, такого ведь в тайге не встретишь, редко бывает.

Брат покачал головой:

— Вот уж верно — редко. Страшный грех на нем. Душу загубил… из-за чего!

— Что?!

Брат сурово сдвинул брови:

— Он убил своего напарника недавно. На винчестер позарился.

Я обомлел.

— Труп закопал в лесу, под развилистым деревом. Еще недавно оно шумело, кипело соками жизни, а теперь умерло, засохло.Такое преступление никому не вынести.

Мы подавленно молчали. В это трудно было поверить. «Да, — ответил брат. — Если б это было не так. Пойдемте, надо проверить».

Вечером мы вернулись домой удрученные. Под развилистым высохшим древом, в неглубокой, недавно выкопанной яме мы нашли труп человека с перерезанным горлом. Хотели заявить об этом людям. Но брат возразил:

— Не стоит! Через три дня убийца сам повесится на этом дереве.

Несчастного обнаружил отец на том же самом древе. С высунутым языком, выпученными глазами, скорченного, застылого в страшной муке.

Его похоронили рядом с жертвой, под тем несчастным засохшим деревом.

После того случая я понял, как возмужал брат. Он был старше меня всего на год, но рядом с ним я чувствовал себя слепым щенком, что беспомощно тыкается во тьме. А он был другой. Восход и закат горели в нем. Прозорливость старца, дарованная отроку, отягощала его. Устав от бремени, он начинал шумно играть, смеяться, заставлял игрушек бегать по земляному полу. Они, как живые, бодались, смешно подскакивали, переваливаясь с боку на бок. Вот смеху- то было!.. Как — то к нам заехала дальняя родственница, беременная. Она очень хотела сына, верного помощника, надежную опору. Брат пристально посмотрел на ее круглый живот и уверенно произнес:

— Увы, тетка, у тебя родится дочь. Но не унывай. Она будет удачливой, многодетной.

И правда, вскоре мы услышали, что наша родственница родила дочь. Девчурка росла пригожая, смешливая, работящая. Айысыыт, милосердная богиня, наделила ее счастливой судьбой. Когда выросла — вышла замуж за богатого, доброго — родила ему крепких, здоровых, веселых ребятишек — семерых! Все они в довольстве и мире и ныне здравствуют.

Я стал побаиваться своего необычного брата. Он это заметил и сказал:

— Порой я сам себя боюсь. Человека вижу насквозь. Если он чем-то грешен — грех навсегда остается в душе его. Этот липкий темный туман — темный, холодный. Давит, гнетет, может поглотить, если человек не может и не хочет ему противостоять.

Все, что было, что сейчас происходит, что будет потом — вижу. Живые картины вокруг. Посмотрю на человека, и открывается судьба, тайные мысли, желания. Опытный охотник по следам на первом снегу определяет когда, какой зверь, куда пошел, я читаю судьбу человека по лицу, глазам, походке его. Думаешь, это доставляет мне удовольствие?.. Это сначала, а потом… Долго я думал об этом, и все предстало совсем в другом свете. Порой прихожу в ужас!.. Вчера я увидел, что осенью отец уйдет навсегда. На этот раз зверь окажется сильнее…

Жаль, что мы не можем противостоять законам природы. Осень подступила. В тот день, когда отец стал собираться на охоту, я повис на руке, молил — не уходи! Брат настаивал остаться, мы в голос просили его. Он грустно ответил:

— Я охотник, а не дичь, что отсиживается в опасность. Наша жизнь в схватке. Ваша мать знала это. Я виноват перед ней… Но что же делать. Былое не вернуть… Что бы ни случилось — помните — мы всегда с вами.

И он ушел в ночь, в холод и не вернулся… Мы нашли его далеко, в глухой тайге там, где сказал брат… Говорили, что его задрал раненый медведь… Нет, он сам ушел к матери, ведь всегда тосковал о ней, а в последние годы особенно.

Мы похоронили его рядом с матерью, под светлой березой. Там они смиренно лежат рядышком, тихо шепчутся в лунную ночь.

После смерти отца брат подолгу сидел возле огня, склонив тяжелую голову. Порой мне казалось, что это отец сидит у огня и говорит с ним, просит ответа. Огонь ободрял, утешал его, осыпал искрами, теплом. И вот брат поднялся и твердо сказал:

— Что ж, пришло время. Надо камланить.

— Что?! Тебе камланить?! Но ты едва старше меня. И шаманского куму, бубна нет. Да и вид у тебя, прямо скажем — не шаманский.

Он усмехнулся, пронзительно свистнул, поднял руки к небу и вдруг, прямо перед ним, с шумом, воем упал куму, шаманское облачение, как странная птица, по полу с грохотом покатился бубен. Я протер глаза и онемел. Нет — не сон! А брат, точно того и ждал, преспокойно облачился в куму, подхватил бубен — нет, он сам к нему прикатился! — и осторожно прикоснулся колотушкой к натянутой коже. Раздался тихий рокот. Брат прислушался и покачал головой:

— Нет. Видно, рано еще мне камланить. Совсем не знаю шаманские заклинания, ни слова. Да и бубен советует подождать, обучиться сперва.

— Кто ж тебя обучит?

— Те, кто избрали.

Вечером третьего дня раздался оглушительный стук. Лачуга затряслась. Мы переглянулись. Я вцепился в брата, просил не открывать. Но он решительно распахнул дверь. У порога жилища, в голубом мерцании стоял седовласый старец. Длинные космы струились потоками лунного света, в испытующем взоре недвижном, суровом колыхалось пламя, жгучее, темное. Брат, охнув, подался назад, и я услышал глухой голос, подобный рокоту бубна:

— Следуй за мной.

— Не ходи! — хотел крикнуть я, но не мог, неведомая сила сдавила. Брат, как во сне, двинулся за ним. Они исчезли в глухих дебрях, залитых лунным светом…Очнувшись, я бросился искать его. Задыхаясь среди корней, в глубине чащобы слышал отдаленный рокот — бубна, куму? — я бежал, бежал за ним и вот очутился возле мрачного древа о трех развилинах. С корявого ствола его слетел седой ворон, он, завидев меня, точно усмехнулся. И этот знакомый испытующий взгляд! Где брат?!

Я увидел их в лунном свете, точно в воде, двигались плавно в странном танце, рокоте бубна иль куму, тайги, зверей, птиц, звезд ночных — огне пристальных глаз, ветра, что прилетел с вершин суровых скал… Чего они ждали, кого? Что все это значит?! Но глас невидимого остановил меня, не позволил и приблизиться. И, спрятавшись за корягу, я мог лишь наблюдать. Мне позволено было присутствовать, ведь в жилах наших текла одна кровь. И я смотрел и смотрел. Старик вводил брата в странный мир, я старался понять, но когда мне приоткрывалось — налетал вихрь с насмешливым хохотом и погружал во тьму. В этом сне ли яви я слышал голос матери, она просила меня уйти. Но я не мог. Я следил за старцем, он — за мной. Один неверный взгляд, движение и он отдалял меня. Но я заметил, что по утрам он глотает угли или, хрустя, грызет их, от удовольствия аж глаза закрывает. Этот хруст и сейчас ясно слышу. Еще я понял, он боится воды! Даже утренняя роса бросала его в дрожь, точно обжигала. Жаль, что поблизости не было воды!.. На четвертый день я погрузился в глубокий, глубокий сон. Мне приснилась мать в лунном свете. Она провела теплой рукой по глазам и сон рассеялся. Я вскочил – брат рядом! «Пойдем, — сказал он. — Старец ушел». Мы вернулись домой. Наконец-то. Но с тех пор брат сильно изменился. Руки его источали жар, я чуял издалека. В глаза и не взглянешь — обжигали огнем. Сила обретенная сжигала его. Теперь он не мог не камланить. Пошла молва, что появился молодой шаман, не похожий на других шаманов. Из дальних мест к нему приходили больные, их надежды, упованья сбывались. Люди уходили исцеленные. Камланил он по — своему. Пред таинством уходил в лес, устремлялся на вершину горы, поднимал руки к небу, склонялся и смиренно ждал. Тогда к нему птицами опускались бубен и куму. И вот появлялся уже в полном облаченье — шаман в вихре яростной силы, в искрах красных, зеленых, голубых, изгоняющих страхи, болезни. Бесстрашный воин с нечистью, сын Голубого Огня!..

Однажды он сказал мне: «Думаешь, эту силу даровал мне старик, они?.. Нет. Это отец, мать. Без нее, этой искры, я ничего бы не смог. А они лишь раздули зажженное пламя» Он пронзительно свистнул, и в дом через узкую дверь с глухим рычаньем протиснулся огромный рыжий медведь. Огляделся по — хозяйски, угрожающе ощерив клыки, понюхал угли, спокойно улегся на земляной пол и превратился в снежного лебедя. Вытянул шею, прошелся вперевалку по нарам, взмахнул широкими крылами, пронзительно крикнул и вылетел через дымоход! А на его месте показалась большая черная лягушка с выпученными холодными глазами. Уставилась на меня, насмешливо подмигнула и обратилась в длинную пеструю змею. Обвилась вокруг матицы, заиграла всеми цветами радуги и исчезла! Я охнул. Брат, очутившись предо мной, грустно сказал: «Видишь, какие у меня обличья. Какое из них тебе больше нравится?»

«Твое человеческое!»

«Вот видишь. И я, блуждая в далеких мирах, хотел скорее вернуться. Ведь ты меня так ждал… Что я там только не видел!.. Но эта береза, охраняющая покой наших близких, дом наш с горящим камельком, родная душа рядом — что может быть удивительней!» «Так чего же ты?! Будь самим собой — человеком! Оставь все это! Ты свободен!» «Свободен?! — он покачал головой. — Я исполняю свой долг. В этом моя свобода. И когда призовут, должен следовать».

А я, что должен я? — быть рядом, братом шамана. Но тогда я решил не отставать — желторотый юнец! — слава его ослепила меня: в благодарность люди одаривали его, чем могли. И я возомнил: стану охотником, самым, самым! Пропадал в лесу, в раж вошел, чуть ли не всю живность в лесу не перевел. Как -то гонялся за лосем. А он — только приближусь — уходит, исчезает в деревьях. Как я разозлился! Плюнул, домой вернулся. Вдруг лось этот сам приходит. Сижу у порога, ружье отшвырнул.И он! Здоровенный, шерсть лоснится, белые чулки на ногах. Рога широченные, развесистые, целое дерево! Отростки блестят, как хорошо обточенный нож! Я протер глаза, схватился за берданку. Хорошо, брат вовремя остановил: «Не смей! Это дух нашего отца!»

«Что?!» «Да! В лосином обличье. Это наш отец в другом перерождении!»

Я всмотрелся — отец! Ух, как он посмотрел! Точно вся тоска осенней ночи застыла. Горечь и укор. Отец, отец! Он опустил тяжелую голову и молча ушел в родную тайгу.

С тех пор я перестал охотиться на лося, не мог даже смотреть на лосиное мясо. В каждом чудился отец.

Тогда ночью мне приснился странный сон. Я лежал на медвежьей шкуре, возле остывающего огня. Бесшумно приблизился тот самый лось. Он сказал — голос, голос отца! — сынок, сынок, чуть не убил меня. Себя чуть не погубил!.. Благодаренье Ему, что не позволил совершить страшный грех!.. Во всех зверях, птицах, даже в старых деревьях живут духи бывших людей. Поэтому беспощадно убивать зверей, птиц, рубить деревья — грешно! Это равносильно убийству. Пойми это. Пока живой — твори только добро! Тогда могущественный Белый Тойон вознаградит тебя.

— Но я же охотник! Как же могу жить без добычи?

— Охотников могущественный Белый Тойон прощает. Они никогда без нужды не проливают кровь.

Этот сон в моем сердце остался на всю жизнь. Только крайняя нужда заставляет меня идти в лес за добычей…

Шли годы, слава о нем росла, долетела до самых глухих дебрей. Но пришла беда. Налетел черный вихрь перемен, принес страданья, скорбь. Где — то далеко, в большом русском городе свергли царя, установили новую власть — бунтарей большевиков. Загрохотали и в тайге слова «революция», «большевики». Заглушая стон и крик. Свобода, равенство, братство?! Нет — рабство, кровь и ненависть. Забесновался, взлютовал злой дух, точно дождался своего часа. Железный век настал, век жестокости, всеобщего греха. Зло всегда порождает зло. Вспыхнула гражданская война. Дух вражды, ненависти захватил людей. Красные, белые?! Нет, они стали черными, возненавидели, вгрызлись друг в друга. Не было предела злодейству, убивали, резали, мучили друг друга. Попавших в плен красных озверевшие белые пытали с особенным наслаждением. Распарывали животы, живьем сдирали кожу, кишки завязывали узлом, кричащих, истекающих кровью несчастных бросали в костры и хохотали, глядя на их мученья!.. Красные в отместку расстреливали белых без суда, как бешеных собак. И это называлось классовой борьбой! Грызня бешеных волков!

Люди, люди, отчего потеряли вы все человеческое?! Тайга, что шумела, звенела — даруя жизнь — содрогнулась, потрясенная, застонала от горя, деревья плакали.

Разве можно вспоминать это без содрогания!.. Однажды к нам забрели белые. Обычные якутские парни, что когда — то ходили на охоту, строили юрты, косили сено. Но теперь кровь пролитая обратила их в покорных злой воле оборотней. Тойон подскочил к брату, вперил бегающий взгляд и заревел:

«Ты шаман?! Ты?! Что — то не видно!» Брат молчал. Тот рявкнул: «А докажи! Скажи, что будет! Да смотри, коль обманешь!» — погрозил ружьем. Брат усмехнулся. В глазах его вспыхнул огонь. «Судьба твоя не завидна, но не так плоха. Банду твою скоро разобьют красные и ты через два года убежишь в Японию. Там женишься на японке. Она родит тебе сына. Он будет удачлив. Закончит высшее военное училище и станет работать в Японии, в Тихоокеанском морском флоте. Но грех, содеянный тобой, падет и на него. Он и вся его семья погибнет в городе Нагасаки от взрыва бомбы. Еще одно страшное оружие! Злой дух изобретателен в пагубных средствах. Но разгул остановят. Всему когда — то приходит конец!..»

Тойон побледнел: «Откуда у тебя такие слова -«Япония», «Тихоокеанский флот», «город Нагасаки»? Скажи мне, шаман!»

— Сыну Голубого Огня ведомо многое.

— Чего?! — тойон подскочил, но тут же отпрянул, точно обжегся. Над головой брата яростно засверкали голубые искры! Белые, разинув рты, подались назад и поспешно убрались.

На другой день, гоняясь за белыми, к нам ворвались красные. В странных островерхих шапках, будто верши на головы натянули, а посередине звезда красная, пятиконечная. Глава их, со шрамом над левой бровью, завопил: — Ты кто? Красный или белый? Брат невозмутимо ответил:

— Не красный и не белый — шаман.

Тот разозлился.

-Ах, шаман! Настоящий?! Значит, ты — враг советской власти. Советская власть не любит шаманов. Все они обманщики. Народ темный, а вы пользуетесь этим. Вы чего народ обманываете, а? За это всех шаманов вешать надо! И тебе — пулю и весь разговор. А ну, собирайся к своим предкам!

Я оцепенел. А брат… Гнев разгорался в нем, в каждом движении, взгляде, внешне невозмутимом, разгоралась яростная сила. Мне стало жаль их. Брат вышел. Я прильнул к окну. Он стоял на середине двора и смотрел на небо. А лицо!.. Я не мог смотреть. Тойон красных — жалкий слепец — прицелился. Острый взгляд вспыхнул.

Вдруг! Крик ужаса. Вспышка! Ослепительный сноп! Брат! Брат!.. Он раздвоился! Двое — трое — вот уже — семь! Тойон всхлипнул, попятился и ну палить!.. Не попал! Ни разу! Куда тебе до него, Голубого Огня! Искры разгорались, опаляли, жгли! Красные заметались, завопили. Что тут началось! Один догадался, заслонил лицо, кинулся к тойону, схватил его и потащил за собой. Тот глаза вытаращил, наганом размахивает, обезумел вконец! Челюсть обвисла со страху. Но он — подлюка! — обернулся и попал — таки в своего коня. Бедняга вздыбился, закричал от ужаса, боли. А тех и след простыл. Черный дым один. Брат подошел к бедняге, тот на бок повалился, глаза закатил, стонет, рана зияет. Брат поплевал на ладонь, руку к ране приложил. Кровь и не сочится! А конь поднял голову, вскочил как ни в чем не бывало и за своими! Я не поверил своим глазам!.. Едва они убрались, все стихло. А брат помахал мне и заговорщицки подмигнул. Ух!.. Я возликовал: конь, посланец божества, благодатного Джесегея, покровителя наших братьев меньших, стремительно мчался по дороге — земли, неба — точно стрела, пущенная исцеляющей рукой, стрела — предостереженье, стрела — мира: люди, опомнитесь! Люди, остановитесь!

Конь, друг наш верный, посланец богов, не раз спасавший в голод, холод, лютую стужу, черные дни уныния, беспросветного отчаяния. Тебя услышат люди, потомки великого Айыы Тойона, животворного солнца, зажегшего жизнь на срединной земле!..

Брат посмотрел на меня. Я понял, что он хотел сказать. Я тоже верил, что это свершится. Такое не может долго продолжаться. После заката всегда приходит рассвет…

Кюна звали ее. Она пришла, когда зверь отступил. Его глухое рычанье еще слышалось вдали, но власть его обрушилась. Тайга зализывала раны. Люди, изнемогшие от смерти, возвращались к жизни. Все набирало утраченную силу. Каждое дерево — обломанное, изъеденное, искалеченное жадно тянулось к проглянувшему солнцу. Люди отощалые, почернелые, выживали каждый как мог. Ели заболонь, ростки с каплями живительной влаги. А она цвела, дар богини Айысыыт стойкий, ей не страшны духи разрушенья!.. Кюна, Кюна, пусть и впредь не коснутся тебя черные вихри, не источат годы, немощная старость. Брат, когда увидел ее, забыл и свое камланье, и меня, и сны, что уводили его в лунные ночи в глухие дебри. Теперь водила она — днем, ночью. По неведомым дотоле тропинкам, дорогам, он постигал эти тайны жадно, ненасытно. Но пламя сгорает быстро. Огонь с огнем столкнутся — гасят друг друга. Терпенья бы больше, пониманья, уменья прощать. И сны стали бы явью, бесплодные грезы — жизнью!.. Но нет, все надо — сейчас. Тогда я судил, но теперь, как никогда, осознаю: настоящее должно быть сейчас, потом оно станет былым, и завтра не будет. И сны не помогут, потому что это всего лишь сны, они исчезают с рассветом… Длиннокосое племя, охраняемое благодатной Айысыыт, светлого божества, что хранит очаг! Да, вы созданы для того, чтобы рожать детей, беречь огонь в доме, детей, мужа. Какой великий удел! И вы в своем утверждении этого правы, как права жизнь, вечно стремительная река, что сметая все страхи, сомненья, преграды сбрасывает лед и устремляется к бушующему океану. В гуле обступающих голосов я слышу родные. Они сплетаются, заглушают друг друга и вот расходятся, блуждают во тьме и вновь устремляются друг к другу, но не могут… Самое тяжкое — борьба с самим собой.

— Я шаман, пойми.

— Ты человек.

— Мой удел иной. Я должен следовать. То, что ты хочешь, невозможно, буду плохим отцом, мужем, а уж шаманом… Слишком большая плата.

— Ты просто боишься! Трудностей, меня, быть самим собой наконец. Не бойся, я тебе помогу.

— Нет. Мужчина все должен делать сам. И я никогда ничего не боюсь!

— Что ж, не могу я тебя принуждать… Но ты ошибаешься, великий шаман. Мне жаль тебя, ох, как жаль!

— Подожди, не спеши, дай мне время.

— Время уходит, как песок, но что от этого изменится…

Она уходила.

— Подожди! — крикнул он. — Подожди!

Она уходила, он догнал ее, сорвал с себя оберег, силой надел на нее. Она рассмеялась, раненой птицей закричала. И ушла, как уходит рассвет, растворяется в бушующем свете дневном.

Через несколько дней черная весть долетела. Кюна, солнце наше, чуть не закатилось. В лесу бродила, боль свою унимала в слезах и жалобах деревьям, травам, птицам вольным. И вот попался же бродяга, и в тайге такие встречаются! — оборотень черный! — не пощадил, зверем набросился. Но ее не сломишь, изо всех сил сопротивлялась. В ярости бандит выхватил нож, ударил прямо в сердце! Но смертельное острие попало в коготь. Благодаренье оберегу! Она потом уверяла, что когти те звериной лапой бросились на насильника. Тот выронил нож, ошеломленный, и убежал.

Брат, брат, зачем ты старался забыть ее!.. Старался, но она была повсюду: в шепоте берега и вздохах луны, в пенье птиц на рассвете.

Я спрятал талисман, что прислала она, когда родился ее долгожданный первенец. Он погружался в камлание, но искры красные, зеленые, голубые уже не появлялись. Не зажигалось вдохновенье. Тоска съедала. Огонь угасал. В глазах застыла горечь, вопрошающе, с мольбой смотрели на небо. Но оно молчало.

Однажды он ушел в тайгу, вернулся лишь с рассветом. Седой, но просветленный. «Больше не пропадай так долго!» Он опустился у догорающего огня. «Теперь тебе надо смириться». «Нет, не уходи, сейчас, в такое время!» «Самое тяжкое уже позади. Власть на крови недолговечна. Только семьдесят лет просуществует, а потом сгниет изнутри, развалится, как трухлявое дерево».

Но сколько бед она натворила за это короткое время! Окаянная! Подрубила на корню многих, всех шаманов объявила обманщиками, одних расстреляла, других сослала, отняла все права, запретила даже камланить. А шаман, который не может камланить, или сходит с ума, или кончает самоубийством.

Но среди них попадаются оборотни, ловкачи. Некоторые добровольно пошли на службу к новой власти, приспособились к железным порядкам. К чему говорить о таких!.. В ту ночь снова раздался стук — требовательный, властный. Я вздрогнул. Брат спокойно наклонился, подбросил веток в огонь. В стылой ночи глухо прокаркал ворон — трижды. Он вскинул голову, как отец перед схваткой, и я увидел знакомый решительный огонь: «Что ж». Я вцепился в него.

«Не бойся, брат. Я ведь сын Голубого Огня…» «А я! Как буду один?!» «Мужайся, брат. Не забывай никогда, что сказал нам отец: мы всегда будем с тобой… А сейчас мне надо уйти. Но я не исполнил свое назначенье. Значит, когда придет срок — снова вернусь. И ты не оплакивай меня. Постели медвежью шкуру. В полночь она согреет меня. Могучий дух медведя придаст силы, и я смогу… Похорони в нашем доме, не бойся. Пусть эта юрта, дом наш будет мне могильным срубом. Посади здесь девять молодых осин, четыре по углам, а пять посередине, у камелька. Заколоти дверь и иди к людям. Помни о нас»

«Брат, брат!»

«И сын Голубого Огня!». Он крепко обнял меня и исчез. Я, ослепший, в отчаянье бросился его искать… Нашел в юрте, в нашем доме. Он тихо лежал на медвежьей шкуре. Она вся светилась. А лицо… было покойно, точно погрузился в глубокий, глубокий сон… Где он сейчас, в каких снах, мирах блуждает… Когда вернется… Что ж, мы в краю долгих, стылых ночей умеем ждать… Одна рука его вытянута, сжата, точно опиралась на что-то, другая приложена к сердцу… Да, отец был прав… Я сглотнул горький комок…

Заколотил дверь нашей юрты, долго смотрел на небо. «Будь с людьми на земле и смотри на небо. Вся мудрость даруется небом. Кто не молится Небу — самый несчастный человек».

Прошло много лун. Недавно я посетил родные места. Там, где мы жили, прошел большой пожар. Говорили: полыхало яро — искры красные, зеленые, голубые. Ничего не осталось. Только девять стройных осин. Они радостно зашелестели, точно узнали меня. Я низко им поклонился.

Источник